Китай Япония Корея Прочее
Восточный портал [oriental.ru]
материалы по странам

Главная
Форум
Тексты
Изображения
Разное






Вы можете обсудить этот материал на форуме Восточного портала.



§ | традиционная Корея | КНДР | Южная Корея | заметки корееведа | aвстралийские мотивы | отдельные статьи | ссылки

Андрей Ланьков

Прошлое, настоящее и будущее иероглифической письменности

Опубликовано в журнале "Интеллектуальный форум", #13 (2003 год)



Первые связные тексты, написанные иероглификой на очень архаическом диалекте древнекитайского языка, относятся к XII-XIII вв. до н.э. Это означает, что китайской иероглифической письменности примерно три с половиной тысячи лет. Она – сверстница т.н. «синайского письма», которое стало родоначальником почти всех существующих сейчас алфавитных систем, и много древнее любой используемой ныне письменности. Поражает стабильность иероглифики. Грамотный китаец без особого труда читает тексты двухтысячелетней давности. Общего смысла фраз он при этом обычно не понимает (если, конечно, специально не изучал древнекитайскую грамматику), но без труда опознаёт и произносит – в современном произношении – практически все встречающиеся в тексте иероглифы. Несмотря на почтенный возраст, иероглифика, скорее всего, просуществует ещё очень долго – несмотря на явные преимущества простых в изучении алфавитных систем письма. В чем же причина приверженности китайцев (и некоторых соседних народов) иероглифике, почему она просуществовала почти без изменений так долго, какова ее культурная роль в прошлом и сейчас?

Впрочем, перед тем, как попытаться ответить на эти вопросы, надо остановиться на некоторых мифах российского массового сознания, которые связаны с иероглификой. Точнее, это не столько мифы, сколько полумифы – все они, наряду с ошибками, содержат в себе и некоторые элементы правды.

Полумиф 1. Китайский иероглиф изображает слово. Это было верно примерно две с половиной тысячи лет назад. Когда иероглифика только создавалась, китайский язык был языком моносиллабическим, то есть все его слова были односложными. Поэтому изначально существовало четкое равенство «иероглиф=слово=слог». Однако с течением времени ситуация изменялась. Где-то в I тыс. н.э. китайский язык начал меняться, в нем стали появляться многосложные слова. С течением времени таких слов становилось все больше, причем практически все эти слова образовывались слиянием древнекитайских однослогов. Например, современное «чжаньчжэн» - «война» образовалось в результате слияния двух древнекитайских односложных слов: «чжань» (бой, сражение) и «чжэн» (конфликт, сражение); современное слово «фуцзяо» («буддизм») собрано из старокитайских слов «фу» (Будда) и «цзяо» (учение). Подобные примеры можно приводить бесконечно. Естественно, что для записи многосложного слова нужно несколько иероглифов – ровно столько, сколько в слове слогов. Так что иероглиф обозначает не слово как таковое, а нечто вроде слога-корня (или же служебного слова).

Многослоги появились примерно полторы тысячи лет назад, но в последнее столетие они стали возникать в огромных количествах. Когда в середине XIX века народы Восточной Азии стали знакомиться с новыми для них «западными» устройствами и институтами, обнаружилось, что для них в «иероглифических» языках нет терминов. В силу разных причин, подробно остановиться на которых здесь нет возможности, языки Восточной Азии, заимствуя сами предметы и идеи, обычно не заимствовали их западные названия. Вместо этого для новых явлений стали создавать новые названия. По сути, эти названия кратко описывали предметы, используя при этом старокитайские корни-слова. Например, телефон был назван «электрической беседой» – «дяньхуа» (здесь и далее – северокитайское произношение, в других диалектах китайского, а также в японском, корейском и вьетнамском слова произносились иначе, но записывались теми же иероглифами ). «Демократию» перевели длинно: «миньчжучжуи» - «[учение], главная идея которого – главенство народа», а вот университет назвали короче: «дасюэ» - «большая школа». Танк стал «чжаньчэ» («боевая повозка»), а трамвай – «дяньчэ» («электрическая повозка»). Не трудно посчитать, что в этих словах от двух («дянь-хуа») до четырех («минь-чжу-чжу-и») слогов и, следовательно, столько же иероглифов.

Полумиф 2. Иероглифы развились из рисунков и являются упрошенным изображением предмета или символа. Это верно, но в отношении всего лишь 4-5% иероглифов. Действительно, первые иероглифы представляли из себя рисунки – так зарождалась письменность повсеместно. Однако довольно быстро обнаружилось, что все мыслимые предметы не перерисуешь. Ещё труднее обстояли дела с «глаголами» и «прилагательными» (кавычки здесь необходимы потому, что в древнекитайской грамматике в принципе не было частей речи в наем понимании). Поначалу писцы попытались использовать сочетания уже созданных картинок, проявляя при этом немало остроумия и сарказма. «Человек» и «дерево», слитые в одном иероглифе, стали обозначать слово «отдых» (где же и отдыхать в жаркой стране как не в тени дерева?). «Женщина под крышей» означает «мир, спокойствие», соединенные в одном символе изображение трех телег – «грохот», а трёх женщин – «разврат».

Однако остроумия явно не хватало, и довольно быстро, где-то к X-XI вв. до н.э., писцы перешли к фонетическому принципу образования знаков. Им в этом помогла одна особенность китайского языка – чрезвычайное обилие омонимов, то есть слов с разным значением, но одинаковым произношением. В русском языке омонимы – редкость. Классический пример – «коса», которая может означать и женскую прическу, и речной мыс, и сельскохозяйственный инструмент. В китайском даже в X в. до н.э. омонимов хватало (потом их стало ещё больше), так что писцы стали создавать новые иероглифы из двух элементов, которые сливались в единый знак, обозначавший одно слово-слог. Один из этих элементов представлял собой уже существующий иероглиф, произношение которого совпадало с произношением того слова, которое надо было записать. Другой же элемент – это детерминатив (в русской традиции его ещё называют «ключом», в английской – «радикалом»), который как бы намекает на то, какое из нескольких слов с одинаковым произношением но разным значением имеется в данном случаев в виду. Если бы древнекитайские писцы выдумывали, например, иероглифы для трех русских слов, которые произносятся как «коса», они могли бы в одном случае добавить к фонетическому символу ключ «металл» - и получился бы сельхозинструмент, в другом – ключ «волосы» (коса-причёска), а в третьем – ключ «вода» (коса-мыс). Подавляющее большинство китайских иероглифов образовано по этой схеме и является не изменёнными рисунками, а своеобразными фонетическим символами, каждый из которых изначально обозначал слово-слог.

Полумиф 3. Для того, чтобы быть грамотным, необходимо знать 10-15 тысяч иероглифов. Разумеется, чем больше иероглифов человек знает, тем лучше, но для жизни и работы более чем хватает четырех тысяч знаков – именно столько, по данным исследований, знает среднестатистический китаец с высшим нефилологическим образованием. Даже китайские филологи традиционной школы, которые держали в голове фантастические объемы текстов, редко знали больше 10 тысяч иероглифов. Кстати сказать, точное количество иероглифов не известно никому. Самый большой существующий словарь (составленный в XI веке «Цзиюнь») включает в себя 53 тысячи знаков, но ясно, что некоторые иероглифы туда не попали, так что всего иероглифов, вероятно, около 60-65 тысяч. Однако значение большинства этих знаков весьма далеко от потребностей обыденной жизни – вроде названия какой-нибудь части арбалета, использовавшегося в княжестве Ци в IV в. до н.э. или наименования племени, кочевавшего по Великой Степи пару тысяч лет назад. Кроме того, значительную часть этих 60-65 тысяч иероглифов составляют разнописи – варианты других иероглифов, которые по разным причинам употреблялись в те или иные эпохи. Неоднократно проводившиеся подсчеты показывают: примерно 90% среднестатистического текста состоит из тысячи самых распространенных иероглифов. Учитывая составной характер большинства слов (и практически всех специальных терминов), нет необходимости в том, чтобы знать совсем уж много знаков. Как уже говорилось, нет иероглифа, который обозначал «танк», а есть сочетание двух слогов-корней (и, соответственно двух иероглифов) «бой» и «повозка», каждый из которых используется ещё во множестве иных терминов. Так, «чэ» – «повозка» – входит в состав слов со значениями «поезд», «автобус», «бронетранспортер» (и многих, многих других). Это не означает, конечно, что иероглифика проста в изучении, но она, безусловно, проще, чем может показаться на первый взгляд.

С незапамятных времен иероглифика выполняла важную политическую функцию – она обеспечивала единство Китая. Самая многонаселенная страна мира с давних времен состоит из множества очень разных регионов, жители которых говорят на «диалектах», которые в других местах, безусловно, считались бы совершенно самостоятельными языками. Впрочем, грань между диалектом и языком – вообще не лингвистическая, а социально-политическая (кто-то хорошо заметил по этому поводу: «диалект – это язык без армии и полиции»). В любом случае, семь больших диалектных групп, на которые распадается современный китайский язык, разошлись ещё в начале нашей эры, то есть они отличаются друг от друга больше, чем славянские или романские языки и, разумеется, совершенно не взаимопонимаемы (в устной форме). Однако единство диалектов с давних времен обеспечивает иероглифика. Иероглифы произносятся по-разному, но пишутся они одинаково. Увидев четыре иероглифа, которыми записывается фраза «я – студент», пекинец произнесет из как «во ши сэю-шэн», а кантонец как «нго си хок-саан» (да ещё и в совершенно других тонах, которых в кантонском девять – вместо пекинских четырех!). Однако значение фразы останется тем же самым – ведь, как и в современном английском, в китайском слова не изменяются, и вся грамматика выражается служебными словами и суффиксами, а также порядком слов. Порядок слов в диалектах – примерно одинаковый, служебные слова – тоже (в том смысле, что записываются они одинаковыми иероглифами, хотя и произносятся по-разному).

Правда, в диалектах есть и свои специфические грамматические конструкции, свои служебные слова, у которых нет соответствия в литературном языке. Однако этих конструкций не очень много, и воспринимаются они как просторечные. Практически все носители диалектов при этом великолепно понимают и стандартную грамматику. Причина проста: китайские диалекты (фактически, «китайские языки») не имеют и никогда не имели своей письменности. Столетиями все сколь-либо образованные люди читали тексты на нормативном «общекитайском» (точнее, на двух его разновидностях – «высоком» вэньяне и «низком» полуразговорном байхуа). В каждой провинции иероглифы, входившие в эти тексты, произносились по-своему, но понимались совершенно одинаково. Именно иероглифика предотвратила возникновение в провинциях местного национального самосознания, для которого, надо признать, есть все предпосылки. Иероглифическая письменность и тесно связанное с ней сознание культурного единства (и превосходства над «варварами») не дала единому Китаю превратиться в десяток независимых государств.

Впрочем, иероглифика распространилась и за пределы Китая, к его соседям. Во всех конфуцианских государствах Восточной Азии на протяжении многих веков государственным языком и главным языком науки и культуры был вэньянь – китайский язык конца I тыс. до н.э., на котором написано большинство классических текстов китайской (точнее, восточноазиатской) культуры. Все «серьёзные» тексты от Сайгона до Токио составлялись исключительно на этом наречии, которое постепенно стало отличаться от собственно разговорных китайских диалектов примерно так же, как латынь отличается от французского. Конечно, со временем местные языки обзавелись и собственной письменностью: японский – в IX в., корейский и вьетнамский – в XV столетии. Японцы разработали два вида слоговой фонетической письменности, корейцы – алфавит, вьетнамцы – собственный, и довольно сложный, вариант иероглифики, с которого они перешли на латиницу уже в колониальную эпоху. Однако писание на местных языках, как правило, воспринималось как занятие легкомысленное и несерьёзное, полезное, в лучшем случае, для просвещения простонародья. В самом Китае примерно также относились к разговорному языку и к текстам на нём. Всё, что принадлежало к сфере высокой культуры и государственной идеологии, писалось только на вэньяне. В этом отношении он играл такую же роль, как и латынь в средневековой Европе. Сходными были и причины такого положения вэньяня – подобно латыни он был, в первую очередь, языком Священного Канона, то есть языком Конфуция и его ранних комментаторов. Впрочем, существовало и немаловажное отличие – если на латыни и говорили, и писали, то на вэньяне – только писали. В силу изменений в фонетической структуре, о которых здесь нет возможности рассказывать подробно, вэньянь с начала III тыс. н.э. в принципе не мог восприниматься на слух. Собственно говоря, его название в переводе с китайского и означает – «письменный язык».

Знание вэньяня на протяжении по меньшей мере полутора тысячелетий служило на Дальнем Востоке главным показателем принадлежности к цивилизованному миру. Строго говоря, разница между «варваром» и полноценным цивилизованным человеком заключалась именно в том, что цивилизованный человек владел вэньянем и был в состоянии читать, понимать и интерпретировать тексты на этом языке. При всём своем известном высокомерии к «варварам», жители Восточной Азии не были расистами в современном смысле слова: если араб или перс, русский или индиец осваивали китайскую (точнее, общевосточноазиатскую) письменную культуру, они автоматически переставали восприниматься как «дикари», становились своими, и вполне могли рассчитывать и на государственную карьеру, и на вхождение в ряды интеллектуальной элиты региона. Примеров тому известно немало. Кто помнит, что выдающийся мореплаватель Чжан Хэ был этническим арабом?

Читая тексты на древнекитайском, и корейцы, и вьетнамцы, и японцы действовали так же, как и носители китайских диалектов: они произносили иероглифы по-своему. Как и у китайских диалектов, это произношение исторически восходило к собственно древнекитайскому, но весьма сильно от него отличалось. В древнекитайском языке, например, существовало слово «сила», архаическое китайское произношение которого реконструируется как *sleg. Его потомками являются современное северокитайское «ли», южнокитайское «le», корейское «рйок», вьетнамское «лыок». Как легко заметить, все эти достаточно непохожие слова являются развитием изначального произношения, и значение у всех у них одинаковое – «сила». Поэтому в старые времена образованный японец, встретившись с образованным вьетнамцем, доставали кисточку с тушечницей и начинали писать. Так же зачастую «разговаривали» друг с другом и китайцы из разных провинций. Для такого общения даже существовал специальный термин – «беседа кистей».

Эта ситуация означала, что труды вьетнамских философов без труда читались их японскими коллегами, а красоту стихов корейского поэта могли оценить на всем огромном пространстве от Эдо до Ханоя. Дальний Восток имел единую «высокую» культуру – как, кстати, и средневековая Европа. Разница заключается в том, что латинско-католическая Европа была сметена Реформацией почти пять веков назад, а распад восточноазиатской конфуцианской цивилизации произошёл только в последние полтора столетия.

Влияние иероглифики сказалось не только на элитах. Удельный вес китайских заимствований в современных языках Восточной Азии огромен – от 50 до 90 процентов (в зависимости от типа текста)! Такой доли заимствованных слов не найти, пожалуй, ни в каких языках за пределами региона. Из китайского заимствована буквально вся общественно-политическая и почти вся техническая терминология. При этом только часть заимствований – древняя, многие заимствованных терминов появились в последние полтора столетия. Те самые «электрические слова» и «боевые повозки», о которых шла речь выше, попали во все языки Восточной Азии. Разумеется, северные китайцы называют телефон «дяньхуа», корейцы «чонхва», а японцы «дэнва» - по местному (северокитайскому, корейскому, японскому) произношению двух иероглифов, из которых это слово состоит. Строго говоря, большинство этих слов, хотя и именуется «китайскими», в действительности было собрано из китайских иероглифов в Японии, которая первой начала модернизацию и, соответственно, первой столкнулась и с «электрическими словами», и с «огненными повозками» (поезд), и с «собранием страны» (парламент), и с бесчисленным количеством иных терминов. Поскольку иероглифика в те времена ещё сохраняла свое былое влияние, подобные описательные переводы-термины обычно принимались во всех странах региона.

Однако распространение этой «ново-иероглифической» лексики стало последним серьезным успехом иероглифики, последним проявлением культурно-языкового единства региона. В конце XIX  века доселе единая иероглифическая культура начала распадаться, и каждая страна Восточной Азии выбрала свою собственную языковую стратегию и по-своему распорядилась общим наследием.

 


 

Начало «современной эпохи» в истории иероглифики датировать несложно – она началась с утери древнекитайским языком (вэньянем) статуса государственного. На протяжении многих веков все или почти все серьёзные тексты составлялись на этом языке, причем относилось это не только к Китаю, но и ко всем странам Восточной Азии. Свободное владение древнекитайским являлось необходимым условием для любого чиновника, ученого и вообще мало-мальски образованного человека. Однако к концу XIX века ситуация изменилась. К вытеснению вэньяня привело сочетание трёх факторов. Во-первых, требования массового образования подразумевали, что учиться дети должны на родном языке. Во-вторых, явное бессилие старого общества перед лицом западной экспансии существенно подорвало престиж конфуцианства и, соответственно, и тесно связанного с ним древнекитайского языка. В-третьих, о «развитии родного языка» все большую заботу проявляли местные националисты – в регионе зарождалось национальное самосознание.

В Японии переход на местный язык произошел около 1870 г., в Корее – в 1895 г., во Вьетнаме – после французского завоевания, то есть к концу XIX в. (в данном случае на смену древнекитайскому пришел не столько местный язык, сколько язык завоевателей-французов). В самом Китае отказ от вэньяня начался около 1911 г. и завершился к концу 1930-х гг. Разумеется, древнекитайский ещё долго пользовался в этих странах особым статусом, а владение им и поныне считается одним из признаков приобщенности к «высокой культуре». Древнекитайский по-прежнему остается в программе средней школы всех государств региона (единственным исключением является Вьетнам). Изучается он и практически всеми студентами гуманитарных вузов. Однако времена, когда все образованные люди владели этим языком в совершенстве, давно прошли. Даже лучшие современные знатоки вэньяня владеют этим языком пассивно: на нём читают, но не пишут.

Наиболее радикальными были перемены во Вьетнаме, где не только лишили и древнекитайский его официального статуса, но и отказались от иероглифики как таковой. Первые попытки перевода вьетнамского на латиницу относятся ещё к середине XVII века, но окончательно переход произошел только при французской администрации, в 1860-1900 гг. Вьетнамский язык был переведен на латиницу – хотя к тому времени в стране уже давно существовала и собственная иероглифическая письменность. Произошла эта реформа по инициативе французской колониальной администрации и, подобно вообще всем радикальным реформам письменности, преследовала в первую очередь политические цели. Смена шрифта означает, что следующее поколение, как правило, лишается возможности читать старые тексты и, следовательно, выводится из-под влияния традиционной идеологии (и становится более восприимчивым к идеологии новой). Именно этим, кстати, а не мифической «неприспособленностью арабского письма к современным требованиям» были вызваны реформы письменности, проведенные в 1930-е гг. в советских республиках Средней Азии. Понятно, что в качестве альтернативы иероглифике во французском Вьетнаме «выбрали» именно латинский – то есть, иначе говоря, французский – шрифт. Не без некоторых колебаний вьетнамские националисты-модернизаторы первых десятилетий XX века согласились с этим выбором, отказавшись от национальной иероглифики (т.н. системы «ном»). Сейчас Вьетнам является единственной страной Восточной Азии, в которой иероглифика совсем не преподается в школах и почти не преподается в университетах. Владеют ею только немногочисленные специалисты – филологи и историки.

Менее радикальными были реформы в Северной Корее, где в 1948-1949 гг. иероглифика была полностью изгнана из массовых изданий. Ей на смену пришла, однако, не латиница, а корейская алфавитная письменность. Однако изучение иероглифики и основ древнекитайского в северокорейской школьной программе оставили. Осваивают эту премудрость и студенты всех гуманитарных вузов.

Наименее радикальными реформы были, пожалуй, в Японии. Ни в одной стране за пределами самого Китая иероглифика не используется сейчас в таких количествах. Японцы пишут смешанным письмом, в котором китайская иероглифика используется для записи корней слов, а многочисленные суффиксы, окончания и приставки записываются алфавитными знаками. Впрочем, в послевоенные годы иероглифы используются все реже, и вдобавок, их число стремятся ограничить. С 1946 г. Министерство просвещения стало публиковать списки рекомендуемых к использованию иероглифов иероглифов. В действующем сейчас списке содержится 1.945 знаков. Примерно так же обстоят дела и в Южной Корее, где также традиционно использовалось смешанное письмо – с той только разницей, что сейчас там иероглифика вызывает у местных националистов стойкую аллергию. Их усилия по пропаганде национального алфавита привели к тому, что иероглифика в Корее почти полностью вытеснена из популярной литературы, хотя иероглифы по-прежнему широко применяются в специальных изданиях, где без них зачастую действительно трудно обойтись. Широко используются иероглифы и при издании законодательных актов.

Во всех странах региона – в том числе и в Китае – переход на разговорный язык означал полный и радикальный разрыв с традицией. Даже там, где древнекитайский язык оставался в программах школ, новые поколения осваивали этот предмет без особого энтузиазма и, главное, в куда меньшем объеме, чем их предки (конечно, речь идет не обо всех «предках», а о членах образованной элиты). Обычно на изучение вэньяня отводится только 2-3 урока в неделю, да и то – лишь в старших классах. Понятно, что даже в тех странах, в которых к изучению вэньяня по-прежнему относятся всерьез, уже два или три поколения не в состоянии свободно читать те тексты, на которых основывалась вся «высокая культура» на протяжении нескольких тысячелетий. Строго говоря, подавляющее большинство их просто не понимает.

Подобный переход не является необычным – в конце концов, нечто похожее произошло и в Европе на заре Нового Времени, в XVI-XVII веках. Однако в Западной Европе переход с латыни на национальные языки занял два-три столетия, в то время как в Восточной Азии на это потребовалось от 40 до 70 лет. И в Корее, и в Китае мне не раз приходилось сталкиваться с такой ситуацией: в семье хранятся письма или иные документы, написанные прадедом или даже дедом, но никто больше не в состоянии их понять, а иногда (в Корее) – и толком прочесть. Фактически весь массив старой «высокой культуры» за исторически ничтожный срок стал недоступен для следующих поколений. То, что для дедов было основным чтением, сейчас молодёжь может читать только в переводе.

Надо сказать, что подобная ситуация во многом соответствует планам тех, кто столетие назад задумывал языковые реформы. С их точки зрения, старая традиция была злом, от которого следовало радикально избавиться. В Корее и во Вьетнаме конфуцианские книжники часто были среди руководителей антиколониального сопротивления, так что колониальная администрация считала «деконфуцианизацию» политически полезным делом (особенно заметно это было во Вьетнаме). Однако с колониальной администрацией в итоге согласились и местные националисты, которые стали набирать силу и влияние в начале XX века. С их точки зрения именно конфуцианская идеология и связанная с ней старая культура несли ответственность за печальную судьбу стран Восточной Азии, которые превратились в игрушку в руках великих колониальных держав. Для реформаторов и внимавшей их словам китайской, корейской и вьетнамской молодежи первых десятилетий XX века конфуцианство ассоциировалось с бездумной схоластикой, с отсутствием гражданских прав, с подавлением частной инициативы и творческой энергии. Сейчас, спустя столетие, многие (не все!) из этих обвинений выглядят надуманными, но тогда именно в несовершенстве собственной традиционной культуры и идеологии интеллигенция Дальнего Востока стала искать причины недавних неудач своих стран. В целом, такой подход оказался куда более плодотворным, чем подход, укоренившийся в странах Ближнего Востока, где предпочли возложить ответственность на судьбу, интриги коварных врагов и забвение древлего исламского благочестия. С точки зрения реформаторов, щадить старое наследие не следовало. Переход на разговорный язык позволял решить две задачи одновременно. С одной стороны, он упрощал и удешевлял образование, а с другой – надежно отсекал новые поколения от наследия «проклятого прошлого», и освобождал время для изучения «прогрессивной» традиции. Между западниками-модернизаторами скоро появились весьма серьезные расхождения по поводу того, какая именно из западных традиций является «правильной» и «прогрессивной»: с 1920-х гг. левые и, особенно, коммунисты стали играть все более заметную роль в регионе. Однако и те, кто считали, что молодежи следует читать Маркса и Бебеля, и те, кто считал более полезным чтением Дьюи и Адама Смита, сходились в одном: решение общественных проблем следовало искать не в трудах китайских философов I тыс. до н.э., а в работах западных ученых и мыслителей.

Наиболее радикальные реформаторы в Китае даже считали, что корни зла следует искать глубже – в китайском языке как таковом! По их мнению, сам язык был неприспособлен для передачи «современных» понятий и идей. Некоторое время в радикальных кругах Китая всерьез обсуждалась идея замены не только письменности, но и языка. В качестве кандидата обычно предлагался эсперанто, который не был скомпрометирован своими связями с той или иной империалистической державой – отсюда, кстати, сохранившаяся и поныне популярность этого искусственного языка в Китае. Конечно, подобные ультрарадикальные предложения были совершенно нереалистичны, но вот в необходимости перехода на разговорный язык никто из реформаторов не сомневался. Этот переход, в конце концов, и произошёл.

Конечно, разрыв со старым наследием не был полным: со временем многое из того, что было некогда написано на вэньяне, было переведено на разговорные языки. Однако понятно, что даже в наиболее развитых странах речь могла идти лишь о переводе очень небольшой части старых текстов. В целом 99% всех книг, написанных до начала XX века, оказалось обречено на забвение и ныне доступно лишь немногочисленным специалистам. Реформа элитам и контрэлитам дала уникальную возможность манипулировать старым наследием, отбрасывая то, что они считали «неважным», «неинтересным», «вредным». Так, например, почти во всех странах с парохода современности решительно сбросили неоконфуцианскую натурфилософию, все те споры о соотношении «ци» и «ли», которые составляли едва ли не основную часть дальневосточного философского дискурса на протяжении XIV-XVIII веков. Пострадали и многочисленные трактаты о ритуальных вопросах, которым конфуцианская традиция придавала особое значение. Правда, основные произведения, составившие конфуцианский канон в узком смысле слова («Лунь юй», «Книга перемен», «Шицзин» и т.д.), были переведены на большинство языков стран Восточной Азии и неоднократно переиздавались там. И поныне с этими произведениями, пусть и очень поверхностно, знаком любой образованный человек во всех странах региона – за исключением, пожалуй, Вьетнама и Северной Кореи. В сталинистской Северной Корее свою роль сыграло то, что все эти произведения были объявлены реакционными и на долгое время полностью изъяты их обращения. В последние годы отношение к древнекитайской традиции смягчилось и там – даже сам Ким Ир Сен в старости стал писать стихи на древнекитайском (в свое время он окончил китайскую гимназию, где этой премудрости учили неплохо). Во Вьетнаме, где «де-вэньяннизация» носила наиболее радикальный характер, выросло уже несколько поколений людей, для которых конфуцианская традиция окончательно умерла, превратилась в «дела давно минувших дней», и не вызывает особого интереса.

Старая художественная литература на современные языки переводилась довольно широко, но при этом предпочтение обычно отдавалось тем автором, которых задним числом интерпретировали как «национальных». Иначе говоря, во Вьетнаме переводили в основном те произведения на древнекитайском, которые были написаны вьетнамскими авторами, в Корее же отдавали предпочтение авторам корейским, в Японии – японским и т.д. Такая политика вполне понятна – с начала XX века в регионе на смену конфуцианскому универсализму пришел национализм. Однако круг чтения старой интеллигенции был иным: образованный кореец (или вьетнамец, или японец) прошлых веков, берясь за книгу, не особо интересовался тем, где жил ее автор. Понятно, что основную массу его чтения составляли авторы китайские – просто в силу того, что именно они создали основную массу произведений, составивших литературный канон. Однако за пределами собственно Китая произведения старой китайской классики довольно редко переводят на современные языки. В результате произведения «своей» старой литературы выпадают из того контекста, в котором они были написаны и в котором функционировали много веков – что, кстати, дает националистическим литературоведам возможность подчёркивать их несуществующую «оригинальность».

Еще одним последствием отказа от вэньяня стало разрушение былого восточноазиатского культурного единства. Во всех странах региона вот уже несколько поколений (практически все, кто рождён после 1910-1920 гг.) более не имеют прямого доступа к интеллектуальной жизни своих соседей и к их культуре. Нельзя сказать, что в интеллектуальном плане современный Пекин настолько же далек от вьетнамца или японца как, скажем, Париж – традиционные связи, культурная и географическая близость всё-таки продолжают играть свою роль. Однако в целом все страны региона в пост-вэньяневскую эпоху стали вариться в собственном соку, и во многих случаях контакты с Западом оказались у их интеллектуальных элит куда более тесными, чем контакты с соседями. У этого обстоятельства есть несколько интересных последствий. Во-первых, оно привело к заметному усилению западного влияния в регионе. «Природа не терпит пустоты», и полный или частичный выход страны из восточноазиатской культурной сферы означал, что молодым поколениям пищу для ума все в большей степени стали предоставлять западные авторы. Во-вторых, распад внутрирегиональных связей означал, что местные националисты получали в регионе невиданную доселе свободу рук. Отныне они могли творить свои мифы без оглядки на традиционные древнекитайские образцы, и спокойно выдавать местные варианты общерегиональных традиций за проявления «исключительного творческого гения» того народа, к которому они сами принадлежат.

В этой связи возникает одни интересный (и крайне спекулятивный) вопрос – а какое влияние оказал столь решительный отрыв от традиции на ситуацию в странах Восточной Азии? Помог он или помешал поразительным экономическим успехам последних десятилетий? В свое время восточноазиатские реформаторы считали, что конфуцианская традиция служит главным тормозом на пути к успеху, экономическому процветанию и военно-политическому могуществу. Сейчас, наоборот, большинство уверено, что именно конфуцианская традиция сделала возможной «дальневосточное экономическое чудо». Кто же прав? Повлиял ли редкий по своему радикализму разрыв с традиционным наследием на последующие события? Позволил ли он, как надеялись реформаторы, «отфильтровать» наследие? Способствовал ли он освоению западных идей в регионе? Боюсь, что ответа на эти вопрос мы не узнаем никогда – за невозможностью поставить эксперимент и посмотреть, как бы развивалась история региона, сохрани в нем классическое (а не модернизированное) конфуцианство свои лидирующие позиции. Однако надо отметить, что на Ближнем Востоке, где подобного разрыва с традицией не произошло, и где коранический арабский сохранил свой былой престиж, модернизация шла много сложнее.

Однако корейцам, вьетнамцам и японцам повезло – они уже имели свои письменные системы, что позволило им сократить использование иероглифики или даже отказаться от неё полностью. Куда сложнее обстояли дела в самом Китае. Творцы китайской языковой политики столкнулись с проблемами, решения которых они до сих пор так и не нашли. Первая задача – отказ от древнекитайского (вэньяня) и перевод письменных текстов на разговорный язык – была решена ещё в 1920-е годы. Её решению способствовало то обстоятельство, что разговорный язык все-таки и ранее использовался и в письменном варианте, хотя и в куда меньших масштабах, чем вэньянь.

Однако отказа от вэньяня было недостаточно. Всем было ясно, что переход на массовое образование должен сопровождаться не только переводом обучения на разговорный язык, но и существенным упрощением письменности. Дети в странах с алфавитной письменностью осваивают основы грамотности за несколько месяцев, а в Китае на это уходит 2-3 года. В течение этого времени дети овладевают запасом иероглифов, который достаточен для чтения простейших предметных учебников. Наиболее очевидным решением был бы переход на алфавит, но это означало бы признание того факта, что единого китайского языка не существует. Для того, чтобы обеспечить обучение, следовало бы печатать алфавитные учебники на десятке диалектов. Понятно, однако, что учебниками дело бы не ограничилось: очень быстро возникли бы культуры на местных языках, причем тексты, изданные в одной провинции, были бы совершенно непонятны соседям. Короче, введение алфавита означало бы, что от былого языково-культурного единства Китая очень быстро не осталось бы и следа. Политически этот шаг, вероятнее всего, повысил бы шансы на распад страны, так что в пользу полного перехода всех китайских диалектов на фонетическую письменность высказывались лишь самые отъявленные радикалы (и некоторые иностранцы, на взгляд которых Китай и так несколько великоват). Среди этих радикалов, кстати, на первых порах – то есть в двадцатые и тридцатые годы – было немало коммунистов и вообще левых, которые не испытывали особого почтения к национальной традиции. В этой связи можно вспомнить Лу Синя, одного из крупнейших китайских писателей столетия, человека, на редкость свободного от иллюзий и по поводу консерваторов, и по поводу реформаторов. В 1930-е годы именно Лу Синь был едва ли не самым влиятельным пропагандистов латинизации языка. Однако с течением времени, по мере того, как шансы коммунистов на превращение в новых правителей страны укреплялись, их реформаторский задор ослабевал. Компартия хотела править единым Китаем, а единство Китая было трудно обеспечить без иероглифической письменности.

Тем не менее, переход на алфавит остается – теоретически – дальней стратегической целью языковой политики КНР. Именно в этой связи в 1957 году был официально утвержден алфавит пиньинь, который сейчас, в частности, используется для латинских транскрипций китайских слов (любопытно, кстати, что на его развитие большое влияние оказал экспериментальный латинский алфавит, созданный для китайских рабочих в СССР в 1930-е годы). Его изучение является обязательным в школе, но на практике pinyin используется в основном в транскрипционных и учебных целях.

С самого начала было ясно, что необходимым предварительным шагом для перехода на алфавит является обучение всех китайцев нормам «литературного языка». Правда, тут вставал другой вопрос – а какой, собственно, из китайских диалектов следует считать «литературным»? С одной стороны, политическое преимущество всегда было явно на стороне пекинского диалекта – языка столицы, который уже много столетий играл роль устного койне китайского чиновничества. С другой стороны, на протяжении последних веков китайской истории главные экономические и финансовые центры страны располагаются на Юге, так что крупный капитал часто готов поддержать родной кантонский диалект. Первая попытка договориться была предпринята ещё в 1913 г., но состоявшаяся тогда общекитайская конференция кончилась тем, что депутаты-южане (в основном сторонники кантонского) просто покинули её, насмерть разругавшись с депутатами-северянами. После этого северянами была предпринята попытка создать искусственную произносительную норму, которая не отражала бы ни одного конкретного диалекта, но в целом базировалась бы на северокитайском произношении. С этой целью группа филологов даже попыталась подготовить граммофонные записи, которые бы фиксировали это выдуманное «правильное» произношение. Конечно, попытка эта осталась курьёзом – тем более, что так и не удалось найти диктора, который бы смог произносить иероглифы так, как о него требовали лингвисты. Только в 1930-е годы за северокитайским диалектом – «путунхуа» (известном в английских публикациях как Mandarin) официально был закреплен статус «литературного языка», и только в 1950-е гг. согласившееся с этим решением коммунистическое правительство принялось воплощать его в жизнь на практике. Впрочем, на Юге и сейчас далеко не все согласны с таким статусом пекинского диалекта.

Однако само по себе официальное решение о признании пекинского произношения иероглифических знаков «правильным» не изменило ничего. Не следует забывать, что «диалекты» китайского отличаются друг от друга примерно как романские или славянские языки. Для большинства китайцев обучение северокитайскому диалекту фактически означает обучение иностранному языку, а перевод всех китайцев на этот диалект можно сравнить, например, с переводом всех нынешних носителей романских языков на, скажем, французский. Понятно, что подобное мероприятие требует огромных затрат и времени – даже если оно не встречается с серьезным политическим сопротивлением. Впервые осуществлением такой программы занялись коммунисты. С середины 1950-х гг. обучение в городских школах по всей стране было переведено на путунхуа (хотя в начальных классах по-прежнему используется и диалект). Однако эта реформа в меньшей степени коснулась сельских школ, да и за стенами школы большинство детей в принципе не используют официальный «пекинский язык». Вдобавок, большинство попросту забывает его по окончании школы. По самым оптимистическим оценкам, на настоящий момент путунхуа владеет примерно 70% китайцев, однако не более половины этого количества реально пользуется этим языком в повседневной жизни. Конечно, сейчас в крупном южнокитайском городе на путунхуа уже можно даже объясниться в магазине – но и сейчас мало кто из жителей Кантона в состоянии поддерживать на этом языке связную беседу. Конечно, лет 30 назад на путунхуа в Южном Китае не говорил вообще никто, так что прогресс очевиден. Тем не менее, ясно, что для перевода носителей всех китайских языков на пекинский «диалект» потребуется ещё немало времени, и в течение этого времени об отказе от иероглифики не может быть и речи.

Вдобавок, понятно, что полный отказ от иероглифики означал бы, что новые поколения оказались бы оторванными от огромного массива литературы, созданной на китайском языке (значительная часть этого массива и так уже недоступна тем, кто не владеет вэньянем). Возможно, по этому поводу не беспокоился бы сам Председатель Мао, который, как известно, был горд тем, что в культурном отношении китайский крестьянин представляет из себя «чистый лист». В этом отношении «Великий Кормчий» был вполне согласен с радикалами двадцатых годов, их рядов которых он, собственно, и вышел. Однако большинство авторов новой языковой политики понимали эту опасность. В отличие от своих корейских, японских или вьетнамских коллег, ни не могут объявить всю традицию «иностранной» и «чужеродной», а потому и не подлежащей сохранению – особенно сейчас, когда национальный нигилизм более не моде и в самом Китае. Впрочем, проблема эта, в целом, и поныне остается теоретической – из-за диалектного многообразия ни о каком отказе от иероглифике речи в обозримом будущем быть не может.

В этой обстановке китайское правительство пошло на полумеры, и в 1956 г. было принято решение об упрощении иероглифических знаков. Дело в том, что некоторые иероглифы, в том числе и очень распространенные, весьма сложны в написании. Поэтому было решено заменить их упрощенными формами – обычно основанными на давно существующих скорописных начертаниях. Окончательная версия обязательного к употреблению списка упрощений была опубликована в 1964 г. и включала 2.238 знаков (не всегда – самых распространенных). На практике это означает, что обычно в тексте в упрощенной форме появляется примерно треть знаков. Упрощения особенно активно внедрялись при жизни Мао, который хотел войти в историю как инициатор первой за две с лишним тысячи лет реформы китайской письменности, но с его смертью реформаторский накал заметно спал.

Реформа несколько облегчила жизнь китайских школьников. Однако в результате возникло два набора иероглифов – применяемый в КНР «упрощённый» (simplified) и принятый на Тайване, в Гонконге, Сингапуре и Корее «традиционный» (traditional). Убедиться в этом может любой пользователь Интернета – для этого достаточно заглянуть в настройки браузера. При этом человек, знакомый только с сокращёнными написаниями, с определённым трудом читает традиционный текст – и наоборот. Впрочем, в последние годы издания, рассчитанные на элиту, даже в КНР стали выходить в «традиционной» орфографии. Отчасти это вызвано тем престижем, который в Китае всегда придавали традиции, а отчасти – и влиянием богатых и процветающих «других Китаев» (Тайваня, Гонконга, Сингапура), в которых маоцзедуновская реформа не была признана и традиционное написание иероглифов сохранилось.

Отчасти возврат к традиционным написаниям в КНР отражает и общую для региона тенденцию – ослабление реформаторского пыла. С конца XIX и до середины XX века вся восточноазиатская интеллигенция – кроме, разве что, наиболее упёртых консерваторов – воспринимала иероглифику как систему неудобную, как некое «неизбежное зло», как наследие тёмного конфуцианского прошлого. В последние десятилетия впечатляющие экономические успехи Восточной Азии привели к тому, что местная интеллигенция стала куда терпимее относиться к собственному прошлому и собственным традициям. Оказалось, что они не мешают экономическому развитию, а возможно даже, что и помогают ему. Крепнущие связи между странами Восточной Азии также способствуют повышению интереса к иероглифике – ведь чем больше иероглифов в какой-нибудь инструкции или руководстве, тем легче его понимают в соседней стране. Вдобавок, появление компьютеров разрешило одну из самых дорогостоящих проблем, связанных с иероглификой – сложность машинописи и типографского набора. Наконец, экономический рост постепенно делает более приемлемыми и иные расходы, неизбежно связанные с использованием иероглифики – например, более долгое обучение детей в начальной школе.

Результаты этого начинают сказываться. В последние 10-20 лет в Японии фактически были сняты ограничения на число используемых иероглифов, началось возрождение традиционной иероглифики в Китае, вновь стали использоваться (пусть и очень ограничено, публикациях на исторические темы) иероглифы и в Северной Корее. Правда, продолжается постепенная «деироглифизация» Южной Кореи, в которой решающую роль задают по-прежнему влиятельные местные националисты. Нет признаков и возрождения иероглифики во Вьетнаме – пожалуй, единственной стране региона, где её смерть можно считать необратимой.

Таким образом, иероглифика представляет из себя весьма непростое наследие. С одной стороны, она создает немало проблем, а с другой – избавиться от неё в обозримом будущем невозможно, так что китайскому языку (а, возможно, и языкам соседей) придётся жить с этой системой письма ещё очень и очень долго.

 





Вы можете обсудить этот материал на форуме Восточного портала.



§ | традиционная Корея | КНДР | Южная Корея | заметки корееведа | aвстралийские мотивы | отдельные статьи | ссылки





Форум

Проза
Поэзия
Статьи
Сказки

Фото
Живопись
Кино

Личности
События
Рассылка
Книги
Программы
Авторизация
авторы

Ланьков

Замилов
анонсы





mail.ru yandex.ru










Создание, поддержка и графический дизайн Восточного портала: «Indian Summer Studio»