Андрей Ланьков

Северная Корея: конец сталинистской экономики?

Опубликовано в «Русском журнале» 9 сентября 2003 года с заметными сокращениями и под заголовком "Эпитафия обществу контроля"

Поезд с мешочниками. Конец 1990-х годов (фото "Чосон чуган")

О современной Северной Корее часто говорят как о «сталинистском» государстве. В таком определении есть немалая доля правды. Действительно, с конца 1950-х и до начала 1990-х годов северокорейское общество являло собой, пожалуй, наиболее близкое приближение к кошмарам Оруэлла, которое в принципе возможно на Земле.

На протяжении этих десятилетий владение радиоприемниками со свободной настройкой было уголовно наказуемо, а производимые в КНДР приёмники имели фиксированную настройку на волну официального северокорейского вещания. Все иностранные издания поступали в спецхран, причем исключений не делалось даже для «Правды» и «Жэньминь жибао». Для поездки за пределы родного уезда требовалось специальное разрешение полиции, которое выдавалось только при наличии командировочного предписания или надлежащим образом заверенного приглашения от родственников. Всё население состояло в группах взаимного контроля по месту жительства (по нескольку десятков семей в каждой), и начальник такой «народной группы» должен был регулярно следить за тем, что происходит в подведомственных ему домах. Раз в несколько месяцев жильё среднестатистического корейца подвергалось внезапной ночной полицейской проверке: полиция проверяла, только ли зарегистрированные по данному адресу лица находятся в доме, а заодно выясняла, нет ли там незарегистрированных радиоприёмников и иных запрещенных на данный момент устройств и предметов.

В те, еще недалекие, времена рядовой житель КНДР проводил на собраниях 3-4 часа в день, по праздникам в организованном порядке отправлялся совершать ритуальные поклоны перед ближайшей статуей Великого Вождя. Его «народная группа» следила за тем, чтобы на стенах его жилища красовались портреты Ким Ир Сена и Ким Чжон Ира. С 1972 г. кореец не мог выйти из дома без значка с портретом Великого Вождя.

Любая частная экономическая деятельность была запрещена. Еще в конце 1950-х гг. было проведено полное кооперирование деревни. Однако, в отличие от советских колхозов, в северокорейских кооперативах не предусматривалась выдача приусадебных участков. Не было в Корее и садовых участков у горожан. Частные огороды около жилых домов имели площадь 15-20 кв.м, и на них можно было выращивать, разве что, приправы и красный перец. В 1960-е годы правительство КНДР даже запретило рынки. Правда этот запрет продержался недолго, и к 1980 г. рынки вновь появились в северокорейских городах. Однако они оставались небольшими по размерам и не отличались особым разнообразием товаров.

Практически все товары в стране распределялись по карточкам. В зависимости от своего положения в замысловатой официальной иерархии, житель КНДР ежедневно получал от 400 до 1000 граммов зерна. Два-три раз в год (обычно - на день рождения Великого Вождя и день рождения Любимого Руководителя) ему выдавали полкило или килограмм мяса. Рыба полагалась чуть чаще, а осенью по карточкам выдавали капусту для кимчхи, корейских остромаринованных овощей. Сахара не выдавали уже давно, но вот леденцы детям полагались (формально, правда, не по карточкам, а как подарок Великого Вождя ).

Иначе говоря, в 1960-1990 гг. Северная Корея представляла из себя классический пример казарменного социализма. Ким Ир Сен показал себя большим сталинистом, чем сам Сталин.

Однако у всей этой политики был один недостаток, который до поры до времени никем не осознавался: постоянный контроль над населением требовал немалых ресурсов. Поэтому экономическая катастрофа середины 1990-х годов не только унесла множество жизней, но и разрушила ту систему контроля, которую с таким тщанием и так долго возводил Ким Ир Сен. Оказалось, что тотальный контроль над населением стоит недёшево и в силу этого возможен лишь на достаточно солидной экономической базе.

Северокорейская экономическая система всегда имела серьезный недостаток, который до поры до времени мало кто осознавал - крайнюю зависимость от внешней помощи. Не исключено, что даже сами северокорейские руководители до какой-то степени поверили собственной пропаганде, которая на протяжении трех десятилетий уверяла мир в полной самодостаточности «чучхейской экономики». Однако полная безосновательность таких утверждений стала очевидна, когда в 1990-1991 годах советская сторона отказалась продолжать торговлю с Северной Кореей на прежних условиях. Речь, как правило, не шла о разрыве торговых отношений как таковом. Российские производители были по-прежнему готовы поставлять в Северную Корею нефть, танки и фрезерные станки. Просто российские организации потребовали оплачивать их продукцию по обычным ценам мирового рынка - и, само собой, в твердой валюте. Ни папиросы Кальмэги (без фильтра), ни клиринговые рубли, ни обещания заплатить после окончательной победы над американским империализмом больше в расчёт не принимались.

Результаты сказались немедленно. К 1995 г. Северная Корея находилась на грани катастрофы. Производство зерновых снизилось с 8 млн. тон в конце восьмидесятых до всего лишь 4,27 млн. тон в 1993 году.

Когда в 1996-1997 гг. в Пхеньяне наконец решились признать, что страна испытывает продовольственные трудности, официальная пропаганда заявила, что их причиной стали катастрофические наводнения 1995 г., подобных которым, якобы, не было сто лет . Однако наводнения 1995 г. лишь обострили кризис «чучхейского земледелия», который был частью общего экономического кризиса КНДР. Это хорошо видно из статистики производства продовольствия в КНДР. В 1992 г. Северная Корея собрала 4,4 млн. тон зерновых. В 1993 производство составило 4,3 млн. т, в 1994 - 3,9 млн.т, в 1995 - 4,1 млн.т, и в 1996 - 3,5 млн.т. Примерно на этой отметке, между 3,5 и 3,9 млн.т, оно оставалось и в последующие годы. Таким образом, кризис наметился почти за пять лет до наводнений.

Поначалу власти пытались действовать так, как будто ничего не произошло. Однако уже в 1996 г. стало ясно, что отоваривать карточки по всей стране невозможно. Чтобы обеспечить собственную безопасность, правительство пошло на единственный разумный шаг. Зерно по карточкам продолжали получать жители Пхеньяна, военнослужащие и чиновничество. Жители провинциальных городов и деревень были предоставлены своей собственной судьбе. Карточки им по-прежнему выдавали, но более не отоваривали. Не всем удалось уцелеть: по разным оценкам, голод 1996-2000 гг. унес от 250 тысяч до 2 миллионов жизней, то есть от 1% до 10% всего населения страны.

К началу голода примерно 70-80% северокорейских предприятий уже не работало. Производство остановилось еще в 1992-1995 гг., после того, как перестала поступать советская экономическая помощь. Сказывалось тут отсутствие комплектующих и импортного сырья, а также острейшая нехватка нефтепродуктов, которые нельзя было больше закупать по льготным ценам в СССР.

Поэтому рабочие остановившихся заводов и их жены занялись активной бартерной торговлей, выменивая на продовольствие свои личные вещи, а также то, что им удавалось вынести с заводской территории. После 1996 г. недавнюю «страну образцового социализма» захлестнула волна челночной торговли и полулегального мелкого предпринимательства. Власти смотрели на эту деятельность сквозь пальцы, ведь было понятно, что таким образом население как-то кормит себя. Поэтому полиция, кассиры и проводники поездов перестали интересоваться наличием разрешений на поездки или, в худшем случае, соглашались не обращать внимания на отсутствие такого разрешения за соответствующую мзду.

Северокорейские поезда второй половины девяностых наверняка навсегда останутся в памяти тех, кому в них ездить - или хотя бы видеть их. И в более благополучные времена поезда в КНДР не отличались особой роскошью. В купейных ездило только высшее начальство, а рядовые корейцы проводили ночь на деревянных скамейках общих вагонов, которые по виду напоминали советские электрички. Однако в годы Великого Голода поезда стали ходить крайне нерегулярно, и их брали буквально штурмом. В большинстве вагонов не осталось стекол - их выбили пассажиры, пытавшиеся попасть внутрь через окна. Обычным делом для корейских челноков стали поездки на крышах вагонов. Тем же, кто оказывался внутри вагона, порою приходилось ехать всю ночь стоя в толпе.

Возникшей ситуацией стали пользоваться водители машин - размеется, не частных, которых в КНДР почти не существует, а государственных. Водители сами стали активно заниматься торговлей или возить челноков за солидную плату. Власти временами начинали компании по борьбе с «злоупотреблениями социалистической собственностью», но в большинстве случаев они просто игнорировали подобные нарушения, предоставляя бороться с ними непосредственному начальству предприимчивых шоферов. Начальство же это в большинстве случаев находилось с шоферами в доле и, естественно, преследовать их не собиралось.

Естественным следствием такого поворота событий стал стремительный рост рынков. По своим размерам они увеличились в десятки и даже сотни раз, превратившись в центр жизни большинства северокорейских городков и поселков. На рынках не только торговали продуктами и промышленными товарами, многие из которых были контрабандно ввезены из Китая. Там стали появляться маленькие закусочные, ремонтные мастерские, а в их окрестностях предприимчивые тетушки наладили сдачу комнат или углов странствующим торговцам. Разумеется, появилась и проституция, до этого практически не существовавшая (при жизни Ким Ир Сена даже в интуристовских гостиницах сексуальным обслуживанием дорогих гостей занимались не кореянки, а специально приглашенные тайки и филиппинки).

К концу 1990-х годов даже в крупных городах, где карточки продолжали иногда отоваривать, примерно 60% продуктов и почти все потребительские товары покупались на рынках. Правда, рыночные цены были огромными: до июльских реформ 2002 г. килограмм риса стоил около 40-50 вон - при средней зарплате в 200 вон в месяц. Это означало, что бюджетники, честно живущие на выплачиваемые им государством деньги, не имели шансов прокормиться в самом буквальном смысле слова. Необходимо было искать какой-то дополнительный доход. Для одних его источником стала торговля, для других - ремесло, а значительная часть служилого люда стала брать взятки и всячески использовать свое служебное положение.

Резкий рост коррупции отмечается практически всеми, кому пришлось иметь дело с Северной Кореей в последние годы. Правда, появилась коррупция в КНДР уже довольно давно - соответствующие жалобы высказывались северокорейцами еще в кимирсеновские времена, где-то с начала 1980-х гг. По-видимому, дело тут в смене поколений. До начала 1980-х годов практически всё высше и значительная часть среднего чиновничества состояла из ветеранов Корейской войны. Эти люди вступили в партию в 1945-1950 гг. и, как правило, отличились на фронтах Корейской войны. Эти ветераны были людьми жёсткими и малообразованными, однако в большинстве своем они были преданы Вождю и Родине и искренне верили в официальные постулаты. После 1980 г. им на смену пришло поколение конформистов, которые пришли в государственный и партийный аппарат делать карьеру уже в послевоенные времена. Эти люди - отчасти в силу цинизма, а отчасти в силу образованности - относились к официальным установкам с куда меньшим пиететом, чем их предшественники. Они также были менее склонны забывать о своих личных интересах. Понятно, что рыночная стихия дала чиновникам этого нового поколения множество способов для улучшения собственного материального положения. Способствовала коррупции и роскошь, которой окружил себя клан Кимов в последние десятилетия - о любви Ким Чжон Ира к дорогим машинам, красивым актрисам и хорошему коньяку знают в северокорейском истэблишменте очень многие.

Торговля на рынках идет не только на стремительно дешевевшие северокорейские воны, но и на валюту. Традиционно в КНДР существовало необычно либеральное для сталинистской страны отношение к валютному контролю. В первую очередь это было связано с необходимостью выжимать деньги из примерно 100 тысяч японцев корейского происхождения, которые, поверив рассказам пхеняьнской пропаганды, имели глупость вернуться на родину предков в начале 1960-х годов. С середины же 1990-х годов доллары и иены заметно потеснили местную валюту в качестве платежного средства при крупных сделках.

Однако самым важным из перемен, что произошли в КНДР в 1996-2000 гг. стала массовая нелегальная миграция корейцев в Китай. Традиционно корейско-китайская граница охранялась достаточно плохо. В тщательной её охране просто не было особой нужды: перебежчиков легко вылавливали в Китае местные власти и потом выдавали на суд и расправу в КНДР. С 1996 г. тысячи северокорейцев устремились в Китай. Там они обычно находили подённую работу, которая позволяла им как-то прокормить себя.

Миграция через границу приобрела внушительные масштабы. В 1999 гг. в Китае находилось от 150 до 200 тысяч нелегальных северокорейских беженцев. Китайские власти, в общем, понимали, что беженцы спасаются от вполне реальной угрозы голодной смерти, и смотрели на их присутствие сквозь пальцы (по крайней мере, если беженцы не создавали политических проблем). Кроме того, приграничные районы Китая населены преимущественно этническими корейцами, которые прятали своих соплеменников в тех редких случаях, когда полиция пыталась организовывать облавы на беглецов.

Важно, что движение через границу было и остаётся двусторонним. Многие беженцы, откормившись и заработав кое-какие деньги, возвращаются назад в Северную Корею. Порою они ходят через границу регулярно. Некоторые из них превратились в профессиональных челноков-контрабандистов, другие же просто ходят в Китай на заработки: ведь даже скромные по китайским меркам деньги в Северной Корее превращаются в целое состояние. Наконец, многие кореянки отправляются в Китай, чтобы выйти там замуж. В деревнях Маньчжурии в последнее десятилетие образовался дефицит невест, и менее удачливые мужики - вдовцы с детьми, бедняки, инвалиды - готовы неплохо заплатить посреднику за то, чтобы он свёл их с привлекательной и работящей кореянкой. Правда, поскольку та находится в Китае нелегально, о формальной регистрации брака не приходится и говорить, но это обстоятельство мало смущает ни самих кореянок, ни китайских крестьян, которых не слишком-то волнуют всяческие официальные процедуры. Многие брокеры сами нелегально переходят границу, чтобы потом вернуться в Китай с партией невест.

Многие беженцы-нелегалы пытались попасть в Южную Корею, но это оказалось очень непросто. Несмотря на все официальные декларации, Сеул больше не рвется принимать выбравших свободу северокорейских братьев, и пришедших в южнокорейские представительства северян сейчас весьма бесцеремонно отправляют восвояси.

В результате в последние годы примерно полмиллиона северокорейцев побывало за границей. Они видели китайское процветание, и они слушали, что сами китайцы считают себя нищими по сравнению с жителями Южной Кореи! Многие из беженцев общались с южнокорейцами, читали сеульские газеты и даже пользовались Интернетом. Едва ли они теперь поверят в то, что Южная Корея действительно представляет и собой нищую колонию американского империализма... Вернувшись в Корею, они, пусть и с осторожностью, делятся своими впечатлениями, а иногда даже привозят с собой миниатюрные радиоприемники, с помощью которых они слушают южнокорейское вещание.

Столкнувшись с миграцией таких масштабов, северокорейские власти существенно смягчили свое отношение к перебежчикам. До начала 1990-х годов пойманного перебежчика ждали годы лагерной жизни или публичная казнь. Сейчас же нелегальный переход границы рассматривается как относительно мелкое правонарушение. Пойманных беглецов отправляют в тюрьму всего лишь на несколько месяцев, и многие из них, выйдя на свободу, вновь отправляются в Китай.

Результатом всех этих событий стал крах той системы, которую долго и умело формировал Ким Ир Сен. При этом система обрушилась (или, скорее, обрушивается) достаточно неравномерно. Наиболее пострадали те её части, поддержание которых требовало от властей систематического выделения определенных ресурсов.

Ношение значков с портретами Вождя и вывешивание его портретов во всех жилых помещениях остается обязательным и поныне. Исполнение этих требований относительно легко контролировать, а их нарушение воспринимается как прямое «оскорбление величества». С другой стороны, в последние годы почти прекратились выборочные ночные проверки частных домов. Все больше людей не посещают собрания, которые десятилетиями отнимали у корейцев по несколько часов ежедневно. Связано это с тем, что многие корейцы, даже числясь в государственных организациях, сейчас занимаются торговлей, ремеслом и или мелким домашним бизнесом и на своей официальной работе не появляются неделями. Делать им там, в общем, и нечего: большинство заводов по-прежнему стоит. Если представители субэлиты - учителя, инженеры, чиновники - еще вынуждены регулярно появляться на собраниях и произносить там положенные речи, то низы потеряли к подобному времяпрепровождению всякий интерес. Делать карьеру эти ставшие рыночными торговцами работяги никак не собираются, а вознаградить их за рвение система больше не может - по сути, они давно уже не зависят от официальных структур.

Однако наиболее серьезные изменения произошли в отношениях статуса. В кимирсеновском обществе материальное положение человека и его статус определялись в основном его отношениями с государством. Чиновники, военные, официально признанные деятели искусства жили хорошо, рядовые корейцы - плохо, а те, кто имел несчастье или глупость не понравиться государству - очень плохо. Северокорейская особенность заключалась в том, что последняя категория была во многом наследственной. Например, потомки помещиков, буддистских или христианских священнослужителей, чиновников колониальной администрации, куртизанок, предпринимателей и иных подобных групп подвергались серьезной дискриминации на протяжении многих поколений. Еще в конце 1950-х годов всё населений КНДР было разделено на 51 полу-наследственную группу, и эта кастовая принадлежность во многом определяла судьбу корейца.

В последнее десятилетие вся эта система рухнула. Статус человека в новых условиях всё больше определяется его состоянием, а не революционной чистотой его происхождения. Многие деятели черного рынка сколотили немалые состояния. При этом они зачастую вышли из тех слоев, которые в кимирсеновской системе подвергались заметной дискриминации. Показательно в этом смысле отношение к вернувшимся в КНДР из Японии этническим корейцам, которых - вместе с членами семей - сейчас насчитывается примерно 150-200 тысяч. На протяжении десятилетий добропорядочные граждане несколько сторонились этих возвращенцев и избегали вступать с ними в брак. То обстоятельство, что большинство возвращенцев имело доступ к валютным переводам из Японии, с лихвой компенсировалось их «идеологически сомнительной» репутацией и, соответственно, большой вероятностью того, что возвращенец попадет в какую-то историю с властями. Сейчас политические риски забыты. В условиях стихийной капитализации экономики даже небольшие суммы в иностранной валюте могут быть в результате умелых торгово-спекулятивных операций превращены в целое состояние. Поэтому возвращенцы сейчас играют всё более заметную роль в северокорейском обществе.

Разумеется, рынок принес социальное неравенство. Точнее, социальное неравенство сществовало в КНДР и раньше: мало в какой из социалистических стран номенклатура имела такие привиллегии и пользовалась ими так открыто, как в Северной Корее. Однако новый тип неравенства возникает вне государства и, во многом, вопреки ему. Потомок героя Корейской войны не может более рассчитывать на серьезные преимущества перед потомком колониального чиновника. Перед рынком их шансы равны - в том числе и потому, что пхеньянская номенклатура, в отличие от номенклатуры советской или китайской, обычно не слишком рвется в бизнес, отношение официальных структур к которому остается противоречивым. Северокорейский бизнес по-прежнему во многом остается занятием маргиналов, выходцев из низов.

Капитализм в КНДР растёт снизу и стихийно, при пассивной позиции властей. В отличие от китайской или вьетнамской номенклатуры, северокорейские власти не инициировали реформы сами и даже, как правило, не пытались как-то регулировать местную инициативу. Самое большее, на что они были готовы - это официально признать уже сложившуюся ситуацию. Именно триумфом такой политики стали «июльские реформы» 2002 г., которые в зарубежной прессе были тут же объявлены чуть ли не началом северокорейской перестройки. Фактически же реформы сводились к признанию тех реалий, которые сложились в обществе.

Пожалуй, единственной областью, в которой северокорейские власти действуют достаточно активно, является привлечение иностранных инвестиций. Однако именно их активность, в сочетании с полнейшей неопытностью в таких делах, зачастую приводит к трагикомическим недоразумениям. Иностранный инвестор в КНДР не идет совершенно. Единственное исключение - некоторые южнокорейские фирмы, но за их спинами стоит официальный Сеул, уже давно взявший курс на умеренное подкармливание своего беспокойного соседа.

Еще одна особенность КНДР - это полное отсутствие политической либерализации. Власти по-прежнему беспощадно подавляют любую попытку несанкционированной государством политической деятельности. В КНДР по-прежнему нет диссидентов - как не могло их быть, например, в Советском Союзе сталинских времен.

Тем не менее, Северная Корея примером частичного и постепенного демонтажа сталинского режима снизу, при пассивной и нерешительной позиции власти. В наши дни КНДР остается одним из самых репрессивных режимов планеты, но называть его сейчас «сталинистским», пожалуй, можно только с большими оговорками.