Андрей Ланьков

Слабое звено северокорейской пропаганды

Опубликовано в «Русском журнале» 13 и 18 августа 2003 года

Северокорейский плакат - один из многих. Подпись гласит "Стократно, тысячекратно отомстим волкам американского империализма!" (фотография 2003 года, сделал её мой бывший студент Andrew Graham)

Сейчас, после американской победы в Ираке, кажется весьма вероятным, что Вашингтон продолжит свою деятельность по отстрелу неугодных режимов. Список таких режимов уже объявлен - это пресловутая бушевская «Ось Зла», в которой почётное третье место занимает Северная Корея, последний сталинистский режим планеты.

Само выживание КНДР в нынешнем мире, не очень-то благосклонном к режимам подобного типа, не может не вызывать удивления. Порою предлагется весьма простое объяснение этому феномену. Дело, дексать, в самих корейцах, которые чуть ли не поголовно являются «фанатиками» (вариант: «героями-патриотами»), готовыми выдержать все мыслимые и немыслимые испытания во имя Великого Вождя (вариант: «горячо любимой Родины»).

Так ли это? Являются ли северокорейцы «фанатиками», готовыми без колебаний отдать жизнь за Великого Вождя и Родину Идей Чучхе? Такое представление о жителях КНДР было, в общем, оправдано в семидесятые и даже восьмидесятые годы. В те времена Северная Корея находилась в полной изоляции от внешнего мира, и пропаганда имела возможность воспитывать её население в необходимом для режима духе. Пропаганда эта, надо отметить, работала с исключительной интенсивностью. С начала 1960-х и до начала 1990-х годов среднестатистический житель «страны чучхе» проводил на различного рода собрания 2-3 часа ежедневно. Газеты и радио изливали на обывателя потоки пропаганды, которую они даже не считали нужным смешивать со всякого рода развлекательными материалами.

Были, впрочем, у сверокорейцев и объективные причины для того, чтобы положительно относиться к правящему режиму. Уровень жизни в КНДР повышался до конца 1970-х годов - к тому же, сами корейцы сравнивали свое положение не с жизнью обитателей иных государств, о которой они не имели ни малейшего представления, а со временами японского колониального правления и послевоенной разрухи. Северная Корея начала заметно отставать от Южной только в семидесятые, и в течение долгого времени это отставание удавалось скрывать от населения.

В «оруэлловском» 1984 году Северная Корея года была, пожалуй, наибольшим приближением к тем образцам, которые на протяжении десятилетий расписывали авторы антиутопий: страна тотального контроля, всепроникающей тайной полиции и бесчисленных статуй Великого Вождя. Многие и сейчас представляют КНДР именно так. Отчасти это правда. Введённое в 1972 г. правило, по которому не один кореец не может выйти из дома без приколотого к одежде значка с портретом вождя, никто не отменял. Однако в последние 10-15 лет в КНДР произошли огромные перемены - и последствия их для внутриполитической ситуации в стране могут быть самыми серьёзными.

В начале 1990-х годов Северную Корею постигла экономическая катастрофа. Пхеньянская пропаганда десятилетиями твердила о полной экономической самодостаточности страны, но на деле КНДР постоянно получала значительную советскую и китайскую помощь (как прямую, так и косвенную, через несбалансированную торговлю и поставки стратегических товаров по заведомо заниженным ценам). Само существование этой помощи в Пхеньяне замалчивалось или даже прямо отрицалось, но на практике её экономическое значение было огромным.

В 1990-1991 гг. поставки из СССР прекратились в одночасье. Речь при этом шла не об экономической блокаде - просто в новых условиях российские предприятия стали требовать адекватной, по общепринятым мировым ценам, оплаты своих поставок. Однако платить Пхеньян и не мог, и не хотел. Китай продолжал помогать своему «почти союзнику», но делал это уже с существенно меньшей щедростью.

Наиболее серьёзным ударом для северокорейской экономики стало прекращение субсидируемых поставок нефти. С 1990 года ситуация в КНДР стала быстро ухудшаться. В 1990-1999 гг. страна испытывала «отрицательный экономический рост». За эти годы ВНП КНДР сократился примерно в два раза (более точных данных нет, так как вся экономическая статистика в КНДР засекречена уже почти полвека).

Следствием стал катастрофический голод 1996-2000 гг., который унес множество жизней. Ппо разным оценкам, число жертв голода составило от 200 тысяч до 2 миллионов, то есть от 1% до 10% всего населения страны - это означает, что голод стал крупнейшей гуманитарной катастрофой в Восточной Азии со времен китайского «большого скачка». Официально в Пхеньяне заявили, что голод был вызван небывалым природным катаклизмом - катастрофическими ливнями и наводнениями 1995 г. Доля правды в этом заявлении есть, но те же самые ливни не принесли существенного ущерба сельскому хозяйству Южной Кореи! Куда более важной причиной голода стали эксперименты с террасными полями, начатые по настоянию Ким Ир Сена, а также нежелание режима отказаться от системы кооперативов-колхозов, которая позволяла держать крестьян под надежным контролем.

Однако развал индустрии и Великий Голод 1996-2000 гг. привели к серьёзным изменениям в северокорейском обществе. Во-первых, фактически прекратила своё существование карточная система, которая стала всеобъемлющей ещё в конце 1950-х гг. Во многих районах страны продовольственные карточки перестали отоваривать ещё в 1996 г., а к 1999 г. они повсеместно превратились в бесполезные кусочки плохой шершавой бумаги. Во-вторых, власти перестали контролировать передвижение по стране. До середины 1990-х гг. гражданин КНДР должен был получать специальное разрешение на выезд за пределы своего родного уезда. С началом голода сотни тысяч людей занялись челночной торговлей (в пределах КНДР, само собой), меняя продовольствие на промышленные товары. Таким образом, люди умудрялись выживать, и правительство смотрело на подобную экономическую самодеятельность сквозь пальцы. Однако необходимым условием успешной торговли была отмена былых ограничений на поездки по стране - и эта отмена произошла в 1997-1998 гг. (единственным исключением остался Пхеньян, въезд в который по-прежнему строго контролируется). В-третьих, явочным порядком произошла легализация мелкого частного бизнеса. Довольно долго КНДР являлась единственной страной мира, в которой были запрещены рынки. Сейчас же в стране действуют тысячи частных гостиниц, закусочных, швейных мастерских и тому подобных заведений - не говоря уж о миллионах корейцев и кореянок, которые торгуют на рынках или занимаются кустарным промыслом. В-четвертых, произошла «долларизация» экономики. По ряду причин КНДР и раньше отличалась необычно либеральным для коммунистической страны отношением к валютному контролю, а с середины 1990-х годов доллары, евро, иены и прочие «империалистические деньги» во многом вытеснили из обращения постоянно обесценивающиеся северокорейские воны.

Вдобавок, официальные организации и «компетентные органы» стали относиться к выполнению своих задач с куда меньшим рвением, чем в былые времена. Очевидно, недостаток средств сказывается и на них. Это не означает, что у «настоящего» диссидента, пишущего листовки или организующего кружки, есть шансы уцелеть. Однако расказанный не к месту анекдот или продолжительный разговор с иностранцем на пхеньянской улице уже больше не являются безусловным основанием для ареста.

С меньшей интенсивностью работает и пропагандистская машина, активность которой в семидесятые годы превосходила всё, о чем мог подумать сам Оруэлл. В былые времена рядовой северокореец волей-неволей проводил несколько часов в день на собраниях. Активное манкирование этим было чревато неприятностями. Однако сейчас, когда официальной зарплаты все равно не хватает на то, чтобы просто прокормиться по рыночным ценам, а карточки давно не отовариваются, начальству стало много труднее загонять простых работяг или мужиков на какое-нибудь очередное «ежемесячное собрание разучивания песен о Великом Вожде и Любимом Руководителе». Бояться работягам сейчас нечего.

В этой связи возникает вопрос: а почему северокорейское руководство не идет на радикальные экономические реформы по китайскому или вьетнамскому образцу? Действительно, даже привлекшие такое внимание эксперименты лета 2002 года в целом являются не столько реформами, сколько признанием сложившегося в последнее десятилетие фактического положения вещей. Причина упорства руководства КНДР проста и понятна. В Пхеньяне боятся потерять остатки контроля над ситуацией в стране. В отличие от своих советских коллег, северокорейские аппаратчики не могут в один прекрасный день заявить, что они, наконец-то, прозрели, осознали аморальную сущность преступной коммунистической идеологии и готовы отдать всю свою энергию делу строительства капитализма. Не могут они последовать и китайскому примеру, начав строить капитализм без особых деклараций. Северокорейские бюрократы боятся, что они будут сметены в тот самый момент, когда народ узнает правду о процветании Юга - и, скорее всего, они совершенно правы в этих опасениях. Вдобавок, судьба низвергнутых правителей будет, вероятнее всего, весьма печальной. Капитализм в пост-кимовской Корее будут строить не прозревшие в одночасье секретари обкомов, а менеджеры «Самсунга» и LG. Именно поэтому на протяжении десятилетий пхеньянский режим делал все возможное, чтобы держать население в полной изоляции от информации о внешнем мире.

Пхеньянский режим почти не сталкивался с враждебной пропагандой. На протяжении долгого времени в Вашингтоне и Сеуле считали, что ведение пропаганды на Северную Корею невозможно в принципе. Действительно, до недавнего времени так дела и обстояли. Радиовещание было бы бессмысленным - владение радиоприёмниками со свободной настройкой в КНДР является уголовно наказуемым преступлением. Невозможна была и передача литературы через туристов - северокорейского загрантуризма не существовало в принципе. Разумеется, не могло быть и речи об осторожном взращивании прозападной, либеральной, диссидентской интеллигенции - никаких контактов с Западом (и даже СССР) у северокорейской интеллигенции не было и не могло быть, а явному диссиденту даже самого умеренного пошиба в КНДР и поныне одно место - в лагере. Почти не существовало даже почтового обмена: во-первых, мало кто из северокорейцев решался писать письма за границу, во-вторых, власти пропускали только абсолютно невинные или сугубо деловые сообщения, да и ту - с немалым скрипом.

Однако сейчас ситуация изменилась - причем произошло это безо всякого участия зарубежных пропагандистов и прочих мастеров информационных войн. Решающую роль играет фактически открытая граница с Китаем, через которую вот уже 7-8 лет идет настоящий поток людей и товаров. Конечно, КНДР не открывала границу формально. Однако после начала голода 1995-1996 годов десятки и сотни тысяч корейцев стали тайно уходить в Маньчжурию, в ту её часть, что непосредственно примыкает к Корее. Граница с относительно дружественным Китаем никогда не была оборудована особо тщательно: подразумевалось, что перебежчиков в случае необходимости поймают и выдадут сами китайцы. Приграничные районы заселены преимущественно этническими корейцами, которые относятся к своим попавшим в беду единоплеменникам с симпатией. Вдобавок, у многих жителей северных провинций КНДР имеются родственники в Китае.

Перебежчики не собираются оставаться в Китае навсегда - этому препятствовует китайское законодательство. Не могут они и перебираться в Южную Корею, так как сеульские власти, вопреки собственным официальным заявлениям, всячески препятствуют этому. В итоге большая часть перебежчиков проводит в Китае несколько месяцев или лет, перебиваясь там случайными работами. После этого, откормившись и заработав немного денег, перебежчики возвращаются назад. Для многих жителей приграничных районов нелегальные поездки в Китай сейчас превратились в систематический промысел - нечто вроде отходничества. Китайская полиция время от времени задерживает нелегалов и высылает их обратно в Корею, но делается это без особого энтузиазма.

Со своей стороны, северокорейские власти относятся к перебежчикам с невероятным по былым меркам либерализмом. До начала 1990-х годов попытка перехода границы каралась смертной казнью, но в последние годы она стала рассматриваться как достаточно мелкое правонарушение. Если задержанный в Китае и выданный властям КНДР перебежчик не был замечен в политически подозрительной деятельности и нежелательных контактах, а просто провел год или два, тихо работая батраком на какой-нибудь китайской ферме, он, скорее всего, отделается несколькими месяцами тюремного заключения. Примерно такое же наказание ждет и рядового перебежчика, пойманного при попытке перехода границы.

За последние годы в Китае побывало примерно полмиллиона северокорейцев - в своём большинстве выходцев из северных приграничных провинций КНДР. Во время своих маньчжурских похождений многие из них имели возможность встречаться и беседовать с южнокорейцами, которые сейчас часто посещают этот район (большая корейская община делает его привлекательным как для туристов, так и для предпринимателей из Сеула). Многие из них видели южнокорейские фильмы, читали книги и журналы, и даже научились пользоваться Интернетом, который в этой части Китая очень распространен и доступен даже гастарбайтеру-нелегалу. Понятно, что даже такого поверхностного ознакомления с южнокорейскими материалами вполне достаточно, чтобы понять вздорность северокорейской пропаганды о Юге как о «голодающей американской колонии».

Есть и еще одно обстоятельство, которые связано с нелегальным (но массовым) движением через китайскую границу. На протяжении десятилетий запрет на владение радиоприёмниками со свободной настройкой играл особую роль в обеспечении идеологической герметичности страны. Все продаваемые (точнее, распределяемые по специальным купонам-ордерам) в КНДР радиоприёмники имеют лишь несколько кнопок, зафиксированных на длине волны официального пхеньянского вещания. Если приёмник привозился из-за границы или покупался в валютном магазине, то его полагалось отдавать в мастерские полиции, где его переделывали, отключая свободную настройку. Полиция регулярно проводила рейды по частным домам и квартирам, стремясь выявить владельцев подпольных приёмников. В случае разоблачения владельцу устройства грозило до пяти лет тюремного заключения.

Однако в последние несколько лет запрет на использование частных радиоприёмников более не соблюдается - хотя формально его и не отменили. Дело в том, что через китайскую границу в страну ввозится большое количество портативных транзисторных приёмников. Из-за небольших размеров их легко прятать от властей. Опросы последних лет показывают, что заметное и постоянно растущее количество перебежчиков в Китае регулярно слушали южнокорейское радиовещание ещё в те времена, когда они находились на Севере.

Не ясно до какой степени побывавшие в Китае северяне делятся своими открытиями с друзьями и родственниками. В конце концов, разговоры на эту тему крайне опасны, и Министерство Политической Охраны Государства делает всё, чтобы подобные беседы пресекать. Однако людей, обладающих «подрывным знанием» сейчас слишком много. Нет сомнения, что информация о реальном положении дел в мире постепенно распространяется по стране - и, как мы увидим, в силу особенностей северокорейской официальной идеологии такая информация является особенно опасной.

Однако северокорейское руководство не случайно уделяло такое внимание информационной изоляции страны. У северокорейской картины мира имеются некоторые особенности, которые делают ею весьма уязвимой.

Во-первых, официальная северокорейская идеология не носит религиозного характера и не опирается на божественный (то есть не подлежащий логическому обоснованию) авторитет. Конечно, в ней есть немало религиозных элементов - чего стоит один культ семейства Кимов и разнообразные ритуалы, с ним связанные. Однако идеи чучхе, всё-таки, религией не являются. Здесь, пожалуй, сказывается их происхождение: идеи чучхе возникли в результате своеобразного скрещивания марксизма с конфуцианством - с добавкой корейского национализма. Рационалистический характер марксизма в коментариях, полагаю, не нуждается. Конфуцианство также является самой рационалистической из всех основных мировых религий - настолько рационалистической, что даже термин «религия» к этому учению, как считают многие, неприменим. И марксизм, и конфуцианство не позиционировали себя как некие доктрины, открывающие путь к спасению души и загробному блаженству. Оба учения, в первую очередь, пытались объяснить как на этом свете построить наиболее рациональное и удобное для жизни общество. При этом критерии «удобства» были вполне материальными - пища, жилье, безопасность и т.д.

Идеи чучхе унаследовали эту особенность. В официальном северокорейском дискурсе величие Вождя связано вовсе не с тем, что он является земным представителем некоей Высшей Силы, самоотверженное и бескорыстное служение которой откроет герою дорогу в рай - в объятия гурий или играющих на арфах ангелов. Северокорейская пропаганда всегда настаивала, что величие Ким Ир Сена и Ким Чжон Ира связано с тем, что они смогли устроить своим подданным обеспеченную и счастливую жизнь. Именно поэтому рассказы о южнокорейской нищете и страданиях южнокорейского народа под гнётом империалистов и их марионеток и играют такую важную роль в северокорейской пропаганде. В режимах религиозного типа то обстоятельство, что в материальном отношении противник живет лучше, может спокойно игнорироваться: в конце концов, борцы за правое дело получат своё на том свете, а посюстороннее богатство вполне может проистекать от Дьявола (или иного представителя сил зла). Однако рационалистическая основа идей чучхе исключает такую трактовку ситуации. Материальное преуспевание населения и научно-технологические успехи страны является важнейшим показателем эффективности и, в конечном итоге, легитимности политического режима - и в этом отношении идеи чучхе едва ли отличаются от идей либертарианства.

В свое время претензии Пхеньяна во многом были основаны на реальных фактах. Вплоть до конца 1960-х годов Северная Корея по большинству экономических показателей заметно опережала Южную. Однако «корейское экономическое чудо» 1961-1988 годов в корне изменило ситуацию. Сейчас разрыв между двумя Кореями огромен. По размерам ВНП на душу населения Южная Корея превосходит Северную примерно в 15-20 раз - и разрыв в уровне жизни у них соответствующий. Северная Корея сейчас находится примерно на уровне Мозамбика, в то время как Южную Корею следует сравнивать, скорее, с Чехией и Испанией. В Северной Корее символом богатства является возможность досыта наедатся белым рисом, в Южной Корее - возможность ездить на «Мерседессе» или его южнокорейском аналоге - «Грандёре» (обе возможности равно недоступны большинству населения в соответствующей половине страны). Один знакомый перебежчик как-то заметил автору этих строк: «При всех своих привиллегиях, северокорейский секретарь райкома живет примерно так же, как южнокорейский грузчик». По-видимому, так оно и есть.

Именно поэтому информационная блокада страны является важнейшим условием сохранения северокорейского режима. Если рядовые северокорейцы узнают правду о том, как живет Юг, для них это, в полном соответствии с логикой самой северокорейской пропаганды, будет означать, что северокорейское правительство недееспособно и, по сути, недостойно своего места.

Конечно, на активную поддержку существующего строя человека может подвигнуть не только религия, но и национально-патриотические соображения. Многие готовы мириться и с относительно низким уровнем жизни, и с произволом властей, если в компенсацию они получают уверенность в том, что они живут в «своей стране» и по «своим, национальным» законам и установлениям.

Однако использовать национализм в корейском случае весьма затруднительно. Дело в том, что многие десятилетия официальная пропаганда постоянно внушала жителям КНДР: Южная Корея НЕ является другим корейским государством. Юг и Север - это части одной страны, и высшей целью всех корейцев должно быть объединение. При этом, разумеется, предусматривалось, что объединение должно быть достигнуто только под эгидой Севера - в силу якобы существующего экономического, социального и культурного превосходства КНДР. На практике и Юг, и Север давно уже не стремятся к объединению, но сама эта тема по-прежнему занимает исключительно важное место в пхеньянской пропагандистской риторике. Два положения - о сверхценности объединения и о принадлежности Севера и Юга к одной нации - глубоко укоренены в сознании северокорейцев.

Понятно, что это обстоятельство может сработать против пхеньянского режима. Если объединение - высшая задача нации, то так ли уж важно, кто именно это объединение в конечном итоге произведёт?

Итак, слухи о «фанатизме» северокорейцев сильно преувеличены. Постепенное распространение информации о положении дел в Южной Корее подрывает важнейший элемент легитимности существующего режима. Постоянные и настойчивые утверждения о том, что Север и Юг - суть одна нация, также в конечном счете ослабляют идеологические позиции Пхеньяна. Такой же эффект имеет и активная пропаганда идеи объединения как некоей национальной сверхзадачи. Вдобавок, экономический кризис и общая «усталость от идеологии» привели к тому, что карательные и контрольные органы режима во многом ослабили свою некогда железную хватку и смотрят сквозь пальцы на многочисленные «мелкие политические правонарушения».

Однако пройдет еще немало лет, прежду чем информация естественным путем распространиться среди рядовых северокорейцев - и изменит их отношение как к окружающему миру, так и к собственным властям. Пока можно предполагать, что о настоящем положении дел знает лишь меньшинство. Но это лишь вопрос времени...