Андрей Ланьков

Кровавые годы

Опубликовано в газете "Сеульский вестник" в 2005 г.

Конечно, делать широкие обобщения по поводу «национального характера» того или иного народа – дело неблагодарное. Однако я всё-таки рискну сказать, что в своей массе корейцы – это люди, избегающие насилия и не склонные решать проблемы с помощью оружия или модобоя. Надеюсь, что с этим согласятся все, кто прожил в Корее достаточно долгое время.

Однако был в недавней истории Кореи период, когда обычная неагрессивность, казалось, изменила корейцам – период Корейской войны, точнее, её первый год. События июня 1950 – апреля 1951 гг. были весьма драматичны: сначала северокорейские части заняли почти весь полуостров, потом контроль над почти всей страной перешёл к южанам и американцам, а в конце концов линия фронта вернулась более или менее на исходную позицию.

Война – это занятие жестокое и разрушительное по определению, но гражданские войны обычно отличаются особой свирепостью – слишком уж велика в таких войнах роль личных страстей. Корейская война не была исключением из этого грустного правила. На своих более поздних стадиях война превратилась в конфликт сверхдержав и их союзников, но до конца 1950 г. это была, в первую очередь, гражданская война, в которой корейские левые и корейские правые ожесточённо сражались друг с другом. Это означало, что в первые месяцы войны непросто было провести линию между солдатами и «мирным населением» (слово это приходится брать в кавычки, так как обе стороны активно занимались и партизанскиими операциями, и организацией «отрядов самообороны», то есть полурегулярных ополчений). Личный характер борьбы означал невероятное взаимное ожесточение.

Вдобавок, на протяжении первого года войны почти все районы страны переходили к из рук в руки по крайней мере два, а во многих случаях – по три и даже четыре раза. Стремительные наступления и отступления первых месяцев войны означали, что беженцы зачастую не успевали за отступающими армиями. Многие из них попадали в руки тех, от кого они при других обстоятельствах спаслись бы бегством – и это часто кончалось для них очень печально.

Результатом драматических изменений военной ситуации стали не только толпы беженцев: подобная обстановка создавала благоприятные условия для сведения и политических, и личных счётов. Ополченцы, партизаны, да и оказавшиеся без особого контроля военные и полицейские не имели времени для юридических тонкостей. Убийства, совершённые одной стороной, неизбежно порождали жажду мести и вели к новым убийствам.

Что случится с этими пленными? Возможно, что и обойдётся - во-первых, их взяли в плен американцы (для них война была делом чужим), а во-вторых, они попались на глаза корреспондентам (тоже могло помочь). Однако, для многих пленых подобная сцена была предверьем к расстрелу.

Возможно, мы так никогда и не сможем узнать, что именно среднестатистический кореец думал летом 1950 года о начавшейся войне. Очевидно, что и Север, и Юг имели своих горячих стороников, но трудно отделаться от впечатления, что основная масса корейцев была нейтральна и не испытывала пылких симпатий ни к одному из соперничающих корейских правительств. Кажется, что дух того времени точнее всего передал Ким Сон-чхиль, молодой историк, который во время войны вёл откровенный и подробный дневник. В этом дневнике он и написал: «Я никак не являюсь верным гражданином Республики Корея, но я также и не сторонник Корейской Народно-Демократической Республики!» Для большинства простых людей такой подход был не столько преднамеренным выбором и результатом долгих размышлений, сколько стратегией выживания. Южнокорейский офицер написал в своих мемуарах о политической позиции сельских жителей: «Горький опыт научил их: мудрость в том, чтобы оказываться на стороне победителей».

Кажется, что наибольшее политическое рвение и воинственный пыл проявляла образованная элита: большинство добровольцев в обеих армиях были выходцами из среды образованной молодежи и среднего класса, в то время как люди попроще стремились уклониться от призыва в армию и от излишне активного участия в политических мероприятиях. Другое дело, что полностью избегать подобных вещей не удавалось: на мероприятия сгоняли из-под палки, и в результате жителям большинства корейских городков на протяжении 1950-51 гг. довольно регулярно приходилось выражать своё «ликование» в связи с «освобождением» той или иной армией. Фотографии радостных толп потом появлялись в печати, подтверждая, что мирное население находится именно на стороне той армии, которую сопровождал фотограф.

Типичными для первых месяцев войны были массовые расстрелы политзаключённых. Этим занимались обе стороны во время отступления, когда не было возможности организованно вывести заключённых (в силу особенностей военной ситуации, такой возможности не было почти никогда). На Юге самый известный расстрел произошёл в начале июля в тюрьме города Тэчжона. Когда северокорейские силы стали подходить к городу, большинство политзаключённых было растреляно южнокорейской полицией. Заключённых связывали и на грузовиках везли в лес, где уже были готовы траншеи для их тел. В течение нескольких дней было расстреляно не менее 1700-1800 человек (возможно, много больше).

Резня в Тэчжоне сейчас известна лучше многих других эпизодов такого рода, но для того времени она не была чем-то из ряда вон выходящим. В июле и августе политические заключенные расстреливались по всей стране. При этом многие из расстрелянных не были активными врагами южнокорейского режима. «Преступление» могло, например, состоять в том, что человек принял участие в организованной коммунистами забастовке или просто в ссоре нелестно отозвался о местном полицейском. В более нормальной обстановке такого «подозреваемого», скорее всего, выпустили (возможно, отлупив для профилактики). Однако танки 104-й северокорейской бригады уже вели бой на ближних подступах к городу, и полиция решила вопрос радикально.

Скоро подобные расстрелы стали происходить в другой части страны – на этот раз, по инициативе Севера. В сентябре-октябре 1950 г. северокорейцы оказались практически в той же ситуации, в которой их противники находились всего двумя месяцами ранее. Высадившиеся в Инчхоне американские войска быстро продвигались на Пхеньян, северокорейская армия была разгромлена в последней отчаянной попытке удержать Сеул, и падение города стало неизбежным.

В создавшейся обстановке северокорейские службы безопасности стали действовать в той же самой манере, что и их южнокорейские коллеги. В том же самом Тэчжоне перед сдачей города почти все политические заключённые были расстреляны – на этот раз, разумеется, северянами. По мере поспешного отхода остатков северокорейской армии на Север, расстрелы стали происходить и в других местах. Печальную известность приобрели события в Пхеньяне, где были уничтожены почти все политзаключённые, которые на начало октября 1950 г. находились в тюрьмах города. Только некоторые наиболее заметные фигуры, которые имели пропагандистскую или символическую ценность, были эвакуированы из города перед его падением. Опять-таки среди расстрелянных было немало людей, невинных даже по сомнительным стандартам сталинистского правосудия. Как всегда, точные цифры неизвестны, но считается, что не менее 2000 заключённых были убиты в Пхеньяне между 10 и 15 октября.

Политический террор широко использовался обеими сторонами. Жестокость коммунистического правления, массовые мобилизации в армию и неспособность наладить снабжение продовольствием были тремя главными факторами, которые настроили против Севера население Юга, изначально по большей части нейтральное. Упомянутый выше Ким Сон-чхиль не был особо огорчён приходом красных в конце июня, но прошло три месяца – и в сентябре он ликовал, когда американская и южнокорейская артиллерия начала обстреливать его район, поддерживая наступающие на северный Сеул войска – «скоро конец этому ужасу, а если погибну, то лучше уж смерть, чем жизнь в постоянным страхе» (впрочем, Ким Сон-чхиль сохранил профессиональную отстранённость хорошего историка, и с восхищением писал как о героизме наступающих, так и об упорстве обороняющихся).

С самого начала оккупации Юга северокорейские власти стали внедрять в стране классическую сталинистскую систему, причём делали они это с предельной свирепостью. «Классовых врагов», как и полагалось, находили повсюду. Каждый, кто «сотрудничал» с правительством Ли Сын-мана (то есть работал в любом государственном учреждении) или имел мелкий бизнес мог быть объявлен «реакционным элементом».

Опознание тел - обычная сцена после очередной смены власти в корейском посёлке в 1950-51 гг.

Например, в изученном недавно южнокорейским историком Пак Мён-римом посёлке с населением меньше чем ста семей в августе 1950 г. местные красные власти арестовали: пожилого крестьянина, который был деревенским старостой при правительстве Ли Сын-мана, врача восточной медицины, который был богатым человеком по стандартам этой деревни, и недавно переселившегося туда рабочего из Сеула – очевидно, просто потому, что он был в деревне чужаком. Ни один из них не вернулся обратно в деревню живым – вероятнее всего, все они попали под очередную разгрузку тюрем во время последовавшего вскоре контрнаступления южан.

Впрочем, возвращающиеся южнокорейские силы не слишком отличались от своих противников готовностью уничтожать супостатов и их сторонников – и реальных, и потенциальных. Дух того времени был хорошо выражен одним ветераном-ополченцем, который недавно сказал в телевизионном интервью: «Мы должны были убить краснозадых, должен были их убивать! Почему? Если бы [мы] не убили одного из этих ублюдков, то он потом бы убил бы десять наших. Таким образом, мы отдавали ли бы десять или двадцать жизней наших парней, оставляя одного из них живым, так что мы должны были их убивать. Если это – краснозадый, то мы должны были его убить». Что же, логика в этом рассуждении есть. Проблема в том, что противоположная сторона придерживалась такой же логики и считала, что её священная обязанность – убивать «реакционную сволочь». Ситуация становилась совсем мрачной от того, что обе стороны имели довольно туманные представления о том, кто же конкретно относится к «краснозадым» или «реакционной сволочи».

Даже вполне невинный акт мог интерпретироваться как “сотрудничество с красными”. Недавно в прочитанных мною мемуарах попалась история крестьянина, который во время северокорейской оккупации взял корову, которая до того принадлежала его богатому соседу, бежавшему от коммунистов. Корова вскоре отправилась в свой коровий рай, а вернувшиеся в деревню «белые» арестовали крестьянина. Его обвинили в том, что он – сторонник коммунистов, и то ли хотел поживиться за счёт кулацкой коровы, то ли вредительски свёл её со света. Крестьянина чуть было не расстреляли. К счастью, этот инцидент имел место уже после войны, в конце 1953 г., когда страсти несколько поостыли, и не исключено, что именно поэтому крестьянин и уцелел.

Мы, скорее всего, никогда точно не узнаем, сколько людей погибло в кровавые месяцы «бело-красного террора»,то есть в период между июнем 1950 г. и мартом 1951 г. Конечно, обе стороны опубликовали свою статистику, однако к ней надо относиться крайне осторожно. Цифры эти не только преувеличивались из пропагандистских соображений, но и брались с потолка, так как в условиях всеобщего хаоса и коллапса бюрократического аппарата никто не мог считать убитых – даже если такое желание у кого-то и появлялось . Ясно,  что  только тюремные расстрелы унесли не менее 15 тысяч жизней.

Несколько лет назад в Республике Корея была создана парламентская комиссия, в задачи которой входило расследование случаев убийства мирных жителей. По оценкам этой комисии, в Южной Корее в период 1946-1953 гг. было убито около 200 тысяч человек. Цифра эта не слишком надёжна, так как расследование проводилось много десятилетий спустя после самих событий, а комиссия, в сил особенностей нынешней политической ситуации в Корее, скорее всего, стремилась несколько завысить количество жертв. В любом случае, эта цифра показывает примерный порядок величин, о которых идёт речь. К этим 200 тысячам, в основном убитым правительственными войсками и полицией, следует добавить и сравнимое количество жертв "красного"  террора на Севере. Таким образом Корея в 1945-1953 г. потеряла в результате массовых и, как правило, бессудных  расправ от 250 до 400 тысяч человек. Население страны в те времена составляло 30 млн. человек, так что жертвой политического террора стало около 1% всего населения - цифра страшная (до Пол Пота далеко, но со Сталиным вполне сравнимо). Эти люди погибли – и были вскоре забыты всеми. Впрочем, такова обычная судьба безымянных жертв любого массового террора.